Личный опыт: Сергей Прудовский
Сергей Борисович Прудовский уже пятый год занимается поиском документов и сведений о репрессиях с помощью архивов по всей стране. Он ведет несколько страниц в Интернете, куда выкладывает результаты своих поисков и дает советы тем, кто также пытается прояснить прошлое своих репрессированных родственников. Но все началось с истории деда Сергея Борисовича, выжившего в ГУЛАГе.
— Сергей Борисович, расскажите, пожалуйста, вкратце историю вашего деда.
— Мой дедушка, Кузнецов Степан Иванович, родился в нижегородской губернии 24 июля 1889 года. Семья была очень бедна. Дедушка окончил 2 класса церковно-приходской школы, потом началась его трудовая деятельность. Сначала он работал учеником маляра, потом маляром в разных бригадах тогда еще в Нижнем Новгороде, затем устроился на Сормовский завод, где его застала революция 1905 года. Его несколько раз увольняли с завода за вольнодумство и разные высказывания, но тем не менее он восстанавливался и продолжал работать. В 1907 году моего деда призвали в Царскую Армию, и он попал служить в Арсенал Московского Кремля, в артиллерийские мастерские. Потом — революция 1917 года. Он перешел к большевикам, его избрали в Московский совет рабочих и солдатских депутатов и два созыва он был там депутатом. В 1918 году он вступил в партию большевиков, а в 19-м — поступил на Рабфак имени Петровского, чтоб получить образование, которого у него на тот момент не было. Окончил рабфак и поступил в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, после которой устроился работать в Народный комиссариат земледелия. В 1929-м от Наркозема его командировали в Харбин, в Китай. Тогда с продуктами было плохо и большую надежду возлагали на сою, и мой дедушка, Степан Иванович, получил задание закупить соевые бобы. Как он пишет в своих воспоминаниях, его интересовало выращивание этой культуры, тонкости и особенности ее обработки, он хотел всему этому обучиться и попросил разрешения остаться там. В результате он остался на КВЖД (Китайско-восточная железная дорога) в Харбине и служил там в Земельном отделе. В 1930 году к нему приехала семья, жена Елизавета Андреевна и моя мама. Дедушка служил на КВЖД до 1935 года, до продажи дороги. Последняя должность которую он занимал — начальник Земельного отдела Китайско-восточной железной дороги. По возвращению в СССР опять он работал в Народном комиссариате земледелия.
В конце 40-го года Степан Иванович уволился из Народного комиссариата земледелия и перешел на работу в Загорский птицесовхоз простым агрономом — наверное чувствовалось приближение ареста. Хотя основную массу «харбинцев» арестовали в 37–38 годах, но дедушку тогда это не коснулось. И вот 25 апреля 1941 года к нему на работу, в совхоз, пришли НКВДшники и арестовали его. Привезли в Москву на Лубянку. Первые допросы, отпечатки пальцев, анкета, фотографирование. Затем деда перевели в Лефортовскую тюрьму. Мой дедушка выжил в лагере и оставил две тетради воспоминаний. Благодаря этим тетрадям и архивному уголовному делу, которое хранится в центральном архиве ФСБ, мне и удалось восстановить все то, что с ним происходило и в тюрьмах НКВД, и в лагерях. В Лефортовской тюрьме проходили ежедневные допросы: его обвиняли в шпионаже, в контрреволюционной деятельности. Он ни в чем не сознавался и не признавал свою вину. И тогда, 25 мая деда перевели в Сухановскую тюрьму. Как сказал следователь: «Вы не даете показаний, тогда давайте, съездите на дачу, и там, на даче, у вас мозги просветлятся, и вы все расскажете». Дачей они называли Сухановскую тюрьму — это особорежимная тюрьма НКВД, Степан Иванович там пробыл ровно месяц, и там его застало начало войны. В воспоминаниях сохранилось интересное описание этого события. Его привели с допроса и сокамерник спрашивает: «Ты ничего не слышал? Началась война то ли с Англией, то ли с Германией?» Вот такие были тогда общественные настроения, что даже не знали, с кем будет война — мы могли выступить и так, и так. Буквально через четыре дня после начала войны его опять перевели в Лефортовскую тюрьму. Если все предыдущие допросы проходили без избиений, то здесь его избили резиновой дубинкой. Он опять ни в чем не признался, и через день, когда он отлежался, ему вручили обвинительное заключение, и дело передали в суд. Степана Ивановича перевезли в Бутырскую тюрьму. В Бутырской тюрьме состоялся суд, ему присудили 15 лет лагерей и, как они это называли, «5 лет намордника», т. е. поражение в правах.
Его отправили этапом на север, в Ухтижемлаг, где он находится до 1949 года. Менялись лагерные пункты, менялись отделения. Он занимался лесоповалом, морил клопов в бараках, работал в культурно-воспитательной части, и опять — лесоповал, а возраст его был уже под 60 лет. Голодно было очень, и в воспоминаниях он об этом пишет так: однажды ночью, на лесоповале, они нашли дохлую лошадь, в темноте разодрали ее, запекли на костре и съели, а часть закопали. Когда пришли на следующий день и откопали, то увидели, что там одни аскариды в мясе кишат. Легко представить, что они почувствовали. На свидание к нему в лагерь три раза приезжала его жена. Потом его отправили этапом в Караганду. Многие стали менять свои теплые вещи на продукты питания, что потом стоило им жизни. Когда они оказались в Караганде, то до лагеря нужно было совершить пеший переход тридцать километров: ночь, вьюга, метель, мороз — многие не выдержали этого перехода. Вот так мой дед, Степан Иванович, оказался в Степном лагере. Там дед занимался сельским хозяйством, работая по специальности. Они выращивали картофель, капусту, огурцы и помидоры. Там была борьба за выживание. В воспоминаниях Степан Иванович очень много описывает: как они работали, как высаживали рассаду, как за ней ухаживали, как пытались организовать полив. Надзиратели, ничего не понимающие в сельском хозяйстве и агрономии, пытались их учить, как нужно поступать, хотя там, помимо дедушки, были академики из Тимирязевской академии. Дедушка вывел там новый сорт помидоров и у нас в домашнем архиве сохранился приказ начальника лагеря о том, что выведен сорт помидоров «Спасская красавица», за что полагается выдать денежную премию. Это название, конечно, не в честь Спасской башни, а в честь местечка Спасское.
Умер Сталин, начались небольшие послабления. В 1955 году дедушку условно-досрочно освободили и определили ему место жительства — Воскресенск. Москва, конечно, была запрещена, как и все крупные города. Он начал хлопотать о реабилитации, и в 1956 году его реабилитировали и восстановили в партии.
В целом мой дед, Кузнецов Степан Иванович, отсидел четырнадцать с половиной лет. После возвращения оттуда у него было несколько инфарктов, а что было там — этого никто не знает. Когда он умер, я был совсем маленький, и мне он ничего не рассказывал про его жизнь в заключении. Я только помню, что он сидел за столом, писал или стучал по пишущей машинке. Он описал в своих воспоминаниях все эти годы. У него есть два типа воспоминаний: первые — о революциях 1905 и 1917 годов, о московских событиях того времени, а вторые — о ГУЛАГе. Революционные были отпечатаны на машинке, листов 30–40 коротеньких воспоминаний, а вот о ГУЛАГе он не успел даже закончить. Воспоминания заканчиваются на том, как он начал хлопотать о восстановлении. У него не описан сам процесс восстановления, что очень интересно. Его судила Верховная коллегия Верховного суда, и членом этой Верховной коллегии был некий Чипцов. Когда дедушка получил справку о реабилитации, она была подписана этим же Чипцовым. Сам судил и сам признал невиновным.
— Как вы думаете, почему так кардинально менялись роли?
— Роли не менялись — они как палачами были, так палачами и остались. Им просто сказали «сегодня стрелять» — они стреляют, «сегодня миловать» — они милуют. Если бы Чипцову сказали через два дня, что надо арестовать, то моего дедушку опять арестовали бы и посадили бы без всяких разбирательств — так работает система. И эта система окончательно не осуждена.
Я думаю, что и сейчас методы не очень изменились, судя по тем делам, которые расследует Следственный комитет ФСБ. Тогда людей судили за какие-то высказывания, за то, что они осмелились покритиковать переход от восьмичасового к двенадцатичасовому рабочему дню или высказались критически о колхозном строе — за это давали 10–15 лет, как за агитацию против советской власти. Сейчас, конечно, не такой кровожадный режим, но полностью он не излечился от этого. Мало мы знаем случаев, когда в полиции избивают людей? А это то же самое, что и было тогда.
Есть допросы следователей того времени, где они рассказывают, как они ставили людей на так называемую «стойку», когда человека сутками держали стоя, не давая садиться. От этой пытки опухали ноги, мутился рассудок, а потом люди признавались в чем угодно. К сожалению, мы не имеем доступа к документам об осуждении тех следователей, которые не были репрессированы, это у нас является тайной. А оттуда можно почерпнуть много интересного о методах работы, о том, кто давал указания, как давались указания, как применялись эти пытки. Такие документы попадаются очень редко. Я знаю сейчас 325 дел в различных архивах, и у меня есть список, в котором 1137 человек, эти люди проходят по различным делам. Я ознакомился из этого списка с делами 119 человек. Где-то есть возможность получить копии, где-то только архивные справки, а география — от Москвы до самых, самых окраин, Одессы и Владивостока.
— С чего началась ваша инициатива по поиску дел различных людей?
После того, как я ознакомился с делом дедушки, я начал заниматься сначала делами его друзей по работе на КВЖД, потом просто КВЖДинцами. Там арестовывали всех подряд. Был в Манчжури— подлежит аресту.
КВЖД — это Китайско-восточная железная дорога, которая была построена еще при Царской власти. В Харбине и в Манчжурии была очень большая русская колония.
Там были сотрудники, которые приехали туда в командировку из Советского Союза, так же было много тех, кто остался после японской войны, кто туда бежал после революции с отступающим Колчаком. Советское правительство, продавая дорогу, было заинтересовано в том, чтобы люди оттуда принимали советское гражданство и переезжали в Советский Союз. Приезжали в Союз учиться, надеясь на то, что здесь хорошая жизнь, потому что пропаганда делала свое дело. Об этом пишет в своих воспоминаниях Олег Лундстрем, он тоже — «харбинец». Его отец решил ехать в Советский Союз и, уезжая, сказал так: «Я приеду в Союз, обоснуюсь, а потом вызову вас — жену и детей». Он устроился в Ростове-на-Дону, а в 1938 году письма резко прекратились. Хотя «харбинцы» и знали о том, что система ГУЛАГа действует, но все равно ехали, потому что не могли поверить в то, что такой беспредел возможен.
В 1935 году в Советский Союз переехала основная масса «харбинцев», а в 1937 году был издан приказ НКВД № 593, который начинался со слов «Аресту подлежат все «харбинцы». Что интересно, этот Приказ был рассекречен уже в наше время, но Сопроводительное письмо с этим Приказом засекречено до сих пор. Я обратился в ФСБ с просьбой его рассекретить — мне отказали. Тогда я обратился в Мосгорсуд. Мосгорсуд поддержал мнение ФСБ. Верховный Суд апелляцию тоже отклонил.
Мне было интересно почитать это письмо, хотелось узнать, что там было такого, и я его прочитал.
Когда я написал в фейсбуке о том, что Мосгорсуд мне отказал, через два дня откликнулся Киев. Люди из Государственного Архива Службы Безопасности Украины выложили это письмо в сеть, поскольку на Украине оно рассекречено еще в 2011 году. Прочитав письмо, я подал апелляцию в Верховный Суд. Я приводил факты, доказывающие, что письмо основано на ложных данных. В нем приводится перечень фамилий людей и их преступлений, сообщается, что они были японскими агентами, перечисляется, что именно они делали по заданию японской разведки. Мне удалось установить, что подавляющее большинство этих людей было реабилитировано, и они никаких преступлений не совершали. И вообще, в этом письме все относится только к деятельности японской разведки и никаких описаний мероприятий, проводимых разведкой НКВД Советского Союза, там не приводится. Но все равно даже сейчас, уже в современной России это письмо продолжает считаться государственной тайной.
— Как вы думаете, почему сегодняшнее правительство не заинтересовано в рассекречивании подобных документов?
Я не буду говорить за правительство, я скажу за ФСБ, как я это понимаю.
Я думаю, дело в том, что они наследники органов ВЧК и от этого наследства не хотят отказываться. Они боятся того, что народ узнает правду. А правда такова — они преступники, вся эта система преступная. Я не слышал покаяния от ФСБ за преступления, совершенные их предшественниками. Я не слышал ни одного покаяния от прокуратуры, которая якобы надзирала за следствием по совершенным преступлениям. Я не слышал покаяния от Верховного Суда, от судей, которые выносили неправосудные расстрельные приговоры. Они все наследники КГБ, они берегут свою тайну. Абсолютно недостаточно, что власть просто сказала: «Мы осуждаем этот террор». На деле-то они его не осудили. И это все продолжается — неправосудные приговоры продолжают выноситься, вот сейчас сидят «болотные» также по надуманным обвинениям.
Иногда в делах попадаются протоколы допросов следователей, датированные 1939 годом — это те, кто попал под расстрел во время чистки НКВД. Или 1956 года во время реабилитации, где следователи подробно рассказывают, как они получали эти показания, как формировали так называемые шпионско-диверсионные центры. Этих документов очень мало, но они попадаются, а большой массив документов продолжает оставаться засекреченным. В ходе судебного процесса в Мосгорсуде мне удалось выяснить, что Межведомственная Комиссия по сохранению гостайны продлила срок секретности большого массива документов еще на тридцать лет — это документы с 1917 года по 1991 год. Что может навредить в документах 1917 года современной России?
Прежде чем документы попадают на продление засекречивания в Межведомственную Комиссию, они проходят экспертную оценку комиссии ФСБ. Эксперты ФСБ рассекретили часть документов — очень хорошо. Но доступа к этим документам никто не имеет, потому что документы рассекречены, а перечень этих документов имеет гриф: «Для служебного пользования». Никто не может узнать, что там за документы. Это называется «рассекретили»? Вот поэтому они все наследники Феликса Дзержинского и иже с ним — Ягоды, Ежова, Берии.
— Фактически закон о доступе к архивным документам по истечении 75 лет со дня их создания не всегда работает?
— Нет, там немножко не так. По закону о государственной тайне максимальный срок засекречивания документов — 30 лет. Через 30 лет документы должны быть рассекречены или секретность должна быть продлена. У архивных, уголовных, следственных дел срок 75 лет, поскольку там может содержаться сведения о личной и семейной тайне, и с такими делами могут ознакомиться только родственники или по официальному согласию родственников. А через 75 лет после создания документов любой человек может ознакомиться с этими документами, и это, в общем-то, более или менее соблюдается.
Соблюдается это в Государственном Архиве Российской Федерации, где находится большой массив дел управления НКВД по Москве и московской области, соблюдается это в Центральном Архиве ФСБ, насколько я знаю, соблюдается это и в региональных архивах, потому что они отвечают на запросы и присылают запрашиваемые материалы. Но я общаюсь с людьми из регионов, и они говорят, что там строят всякие препоны. Просто нужно добиваться своего, нужно немножко почитать законы и знать свои права. На все запреты требовать письменного ответа.
— Вы поддерживаете связь с родственниками людей, истории которых находите в архивах?
— Нет, я не задавался целью искать родственников. Но ко мне обращаются люди, которые начинают работать в архивах и ищут своих репрессированных родственников, особенно часто после различных публикаций, после того, как я полностью изучу дело и публикую его в Живом Журнале или в Фейсбуке. Люди обращаются за советом: Как искать? Где искать? Кого искать? Сейчас у меня просмотрено более 100 дел, а всего в моем поле зрения образовалось более полутора тысяч человек из этих сотни дел.
— Сергей Борисович, откуда вы берете силы и мотивацию бороться со всей этой системой?
— У меня нет весенне-осеннего обострения для борьбы с КГБ-ФСБ. Просто, когда я открываю какой-то документ и читаю его, я как дурак понимаю его буквально. Если там написано, что должны быть предоставлены копии документов, то они должны быть предоставлены, если их не предоставляют — это нарушение закона. Если написано, что я имею право просить рассекретить документ, я прошу его рассекретить. Мне приводят мотивы засекречивания, которые я считаю надуманными. Если они от меня просят соблюдать закон, я его соблюдаю, а почему они сами не хотят соблюдать?
Если было бы можно, то я прямо сейчас написал бы заявление министру финансов: прошу исключить сумму из уплаченных мною налогов, которая идет на всю судебную систему Российской Федерации, потому что они не выполняют своей функции.
Закрытое письмо о «харбинцах» заканчивается словами: «Использовать настоящее письмо при проведении операции в соответствии с приказом таким-то». Это является прямым указанием использовать документ в репрессиях, значит, он обязан быть рассекречен. А судью больше интересовало, зачем мне это надо, чем я занимаюсь, и где я получил этот документ, а не суть вопроса. Вот оттуда и силы берутся.
— А как именно можно работать с недоступной для обычного человека информацией в деле?
— В делах бывают «закрытые» листы — это документы, с которыми не дают знакомиться ФСБ. Но что это за документы, можно понять двумя способами. Первый способ — по описи дела. Например, как в деле Дьяконова: конверт, закрывающий листы 142–144, имеет надпись «Сведения с персональными данными др. лиц». Смотрим, что значится в описи под этими листами — там «Выписка из показаний Постеля». Известно, что Постель, бывший начальник 3-го отдела УНКВД Московской области, был арестован 9 января 1939 г. Приговорен к 15 годам ИТЛ, не реабилитирован.
Второй способ — по документам реабилитации. Например: в деле закрыты листы 159–176. Смотрим Заключение по делу, составленное во время реабилитации. Лист 177 — там есть ссылки на листы дела, которые закрыты. По их описанию можно судить о содержании этих «закрытых» листов…
— Вы знаете, как создавались протоколы?
— Протоколы следователи не успевали сами печатать, поэтому часто это делали сотрудники ЗАГСа. У них это называлось «корректирующий протокол»: следователь проводил допрос, писал протокол, показывал начальнику, начальник велел «исправить», следователь переписывал этот протокол, так как нужно было начальнику этого следователя, потом этот протокол давали подписать заключенным, и они подписывали. Я не так давно ознакомился с делом одной женщины: когда ее забрали, у нее был трехнедельный ребенок, она содержалась в Бутырской тюрьме, а ребенок дома. Когда она давала показания, уже при реабилитации, то выяснилось — она оговорила себя потому, что следователь ей пообещал: если она признается, то ей в тюрьму дадут ее трехнедельного ребенка.
Мы все помним радистку Кэт, вот — это возможный прототип. Юлиан Семенов, скорее всего, ничего не выдумывал, он просто порылся, в архивах НКВД и нашел все сцены для своего романа.
Так что, если откроются архивы в части дел следователей, этих душителей, прокуроров, судей, то мы очень многое узнаем о своей истории, но они и боятся, что мы это узнаем.
— Сергей Борисович, спасибо вам за интервью!
